Lingvids

Вплоть до тех пор, пока новый Кальман Кёньвеш со всей силой своего авторитета не заявит, что никаких талантов и способностей к языку не существует, мы будем вновь и вновь слышать замечания вроде:

– Ему легко, языки к нему так и липнут!

Ни к кому ничто само по себе не прилипает, разве что цепкие колючки. Успех в изучении языка определяется простым уравнением:

затраченное время + интерес = результат.

Может быть, вы думаете, что способность к языку и интерес – это одно и то же? Если вы так считаете, то проверьте себя на наличие подлинного интереса, который, как известно, всегда порождает стремление добиться своего во что бы то ни стало. Лично я считаю, что это две разные вещи. Если бы успех в учебе был вопросом наличия особых способностей, то один и тот же учащийся с одинаковой трудностью (или одинаковой легкостью) овладевал бы самыми разными языками. А ведь кто не слышал (или не делал сам) заявлений вроде: «Насколько легко шел у меня английский, настолько же трудно дается сейчас французский»; «Не чувствую я, не понимаю славянских языков»; «Подумаешь, он знает немецкий! Я тоже знаю немецкий и испанский, а вот арабский не поддается никак, трижды начинал» и т.п.

Как же совместить это со способностями, которые, как известно, дискриминации материала не признают?

Я еще никогда не слышала о таком человеке (душевно здоровом, разумеется), который не мог овладеть хотя бы одним языком – родным! – в соответствии с уровнем своей образованности. А вот о бабушке, которая за последние сорок лет не изучала не только языки, а вообще ничего и за год овладела испанским, чтобы заниматься со своей внучкой, я уже слышала; такая бабушка живет в Волгограде, и язык ей преподавал переводчик этой книги на русский язык. Так что заменить в вышеприведенном уравнении слово «интерес» на «мотивацию» я бы согласилась. Термин «мотивация», в общем-то, биологический, это побуждения, направленные на удовлетворение потребностей, связанных с основными жизненными инстинктами. С точки зрения психологии правильнее было бы, конечно, говорить о «мотивах», но это слово приобрело во языцех слишком большую многозначность. Поэтому, чтобы не пускаться всякий раз в научные уточнения, позвольте мне пользоваться все-таки мотивацией, тем более что по своему содержанию она более образно, я бы сказала, отражает именно безусловное , волевое стремление к знанию как к хлебу насущному.

Словом, «способность к языку» мне несимпатична уже хотя бы потому, что с помощью этого выражения стремятся обычно покрыть самые различные понятия и явления. Жалоба «у меня нет никакого чутья к языкам» означает, как правило, то, что говорящий запоминает новые слова с трудом, в результате многочисленных попыток. Ярлык «у него талант к языкам» наклеивают тем, кто автоматически способен подражать звукам и интонациям чужого языка. «Гениями» провозглашают обычно тех учащихся, которые безошибочно выполняют письменные задания, потому что им удалось найти правильную путеводную нить в джунглях морфологии и синтаксиса языка. «Он велик и как языковед», – хвалим мы какого-нибудь писателя, если стиль его на грани возможностей венгерского языка и по-современному новаторский. Но языковед и тот, кто, не зная ни одного иностранного языка, в результате кропотливых многолетних исследований доказал, что в диалектах Северной Каледонии совершенно отсутствуют ассирийские заимствования.

«Лингвистам» – пользуюсь моим термином – нужны только три навыка: хорошая лексическая память, умение подражать различным звукам (необязательно языковым) и логическое мышление, которое помогает связывать воедино не только правила иностранного языка, но и самые разнообразные жизненные явления. Но при всем богатстве лексики, хорошем произношении и грамматической «прозорливости» наибольшую роль играет все же способ  подхода.

Давно подмечено, что венгры, уроженцы Альфельда, усваивают иностранные языки с бо́льшим трудом, чем венгры Севера. Объясняется это, конечно, не тем, что уроженцы равнин Альфельда и Хортобади являются на свет все до одного без каких бы то ни было языковых способностей! Скорее дело в том, что в чисто венгерских областях за Тиссой иноязычная речь звучит значительно реже чем, скажем, в Тольне, где проживает немецкое национальное меньшинство, или в Бараня, или в областях, граничащих с Чехословакией, Югославией и Румынией. Я так думаю. Во всяком случае, мне кажется, что такое объяснение не исключено.

Интересно, что для формирования навыка подражания совсем необязательна активная  речь. В детском возрасте простого слышания  звуков родного языка уже достаточно, чтобы приучить ухо и речевой аппарат для воспроизведения этих звуков.

В нашей переводческой бригаде есть такие, кто вырос и воспитывался за границей. В Венгрию они вернулись после 1945 года уже в сравнительно взрослом возрасте, и, хотя на венгерском языке они до этого практически не говорили, а только слышали его от своих родителей, сейчас они стали совершенно двуязычными.

Итак, старт, подход играет очень большую роль, значительно бо́льшую, чем все прочие навыки и способности. Никто не может отрицать, что если А и Б начали изучать язык одновременно, то А, возможно, достигнет цели в два раза быстрее, чем Б. Рассмотрим-ка поближе подоплеку этого явления. Выяснится, что:

у А больше времени заниматься иностранным языком, чем у Б;

А побуждают к прилежанию более непосредственные цели, чем Б, и занимается он, следовательно, упорнее и направленнее;

А пользуется более эффективными методами, чем Б;

А просто образованнее, подготовленнее, чем Б, и так же в два раза быстрее, чем Б, овладел бы геологией, биологией, физикой, математикой, химией и прочими науками.

И все-таки у меня такое чувство, что в левой части приведенного в начале главы уравнения не хватает отрицательной величины, «коэффициента неблагоприятности». Этот фактор можно назвать и стеснением.

Стеснение, или, как говорят психологи, блокировка, выражается в страхе сделать ошибку, и поэтому человек не говорит. Выступает оно и как неумение оторваться от родного языка, когда, боясь потерять логическую точку опоры, мы переносим нормы родного языка на иностранный (мы уже говорили о том, что так же судорожно цепляемся мы и за нормы другого иностранного языка, усвоенного ранее).

Общеизвестно, что Средний Учащийся мужского пола борется, когда надо заговорить, куда с большим количеством стеснений, чем Средний Учащийся женского пола. И. Талаши в статье «Преподавание иностранных языков» метко замечает, что взрослый образованный человек, говорящий на иностранном языке, «мучительно переживает напряжение, возникающее всякий раз между уровнем его духовной развитости и ограниченностью возможностей выразить этот уровень на иностранном языке». И мужчины, как подмечено, переживают это напряжение еще мучительней.

Женщины же испытывают не только меньше стеснения, но жажда общения у них больше, чем у мужчин. С трудом могу представить себе в мужском исполнении тот спектакль, который я проиграла много лет назад на пути из Пекина в Пхеньян.

В купе поезда, в котором я уже много часов скучая, сидела одна, вошла стройная улыбчивая монголка. Очень скоро выяснилось, что, кроме своего родного языка, она не знает, к сожалению, ни слова ни на одном известном мне языке. Я же знала по-монгольски только слово «байартай» (до свидания), которое для начала разговора не годилось никак.

Некоторое время мы молча и грустно сидели друг против друга. Затем моя спутница достала из корзинки еду и знаками стала меня угощать. Аппетит, с которым я ела, красноречивее всяких слов свидетельствовал о высшей степени моего расположения к монгольской кухне. Видела она и мой интерес, с которым я рассматривала пирожное, похожее на венгерскую творожную ватрушку, и то, что я, вероятно, думаю, как это приготовлено. И тогда началась пантомима: всю дорогу до места назначения мы обменивались рецептами, не произнося ни единого слова. Вероятно, я хорошо «перевела» на венгерский язык, как надо резать, панировать, взбивать пену, начинять, замешивать, раскатывать, складывать, пришлепывать и т.п., потому что с тех пор в моем кухонном репертуаре часто фигурируют монгольские блюда. И с приятным чувством думаю я о том, что где-то в Улан-Баторе уплетает за мое здоровье венгерские блюда монгольский малыш.

«Фазный сдвиг» в речи на иностранном языке наблюдается между мужчиной и женщиной, думаю я, еще и потому, что язык одевает суть высказывания в нечто условно-формальное, изменчиво-поверхностное. А мужчины известны своей страстью докопаться до сути так же, как женщины – своей страстью к нарядам. Может быть, это и не так. Но факт, что после учительницы самая женская профессия в мире – это профессия переводчика. На одной из конференций в Брайтоне работала бригада из семи женщин и одного-единственного мужчины. Когда они вошли, не смогли удержаться от улыбки даже сдержанные англичане.

Вопрос о способностях к языкам общественное мнение муссирует по двум причинам. С одной стороны, потому, что знание иностранных языков становится в наши дни требованием все более властным. С другой – потому, что знание языка ведет в особый мир, в который стремятся заглянуть все, кто по каким-то причинам остался за воротами. Полиглоты (многоязычные) всегда волновали фантазию своих современников и потомков. Из поколения в поколение передавались легенды, которые, к сожалению, дают не очень объективную картину об уровне знаний некогда живших «лингвистов».

Сказания говорят, например, о том, что Будда знал 150 языков, а мусульманская религиозная хроника утверждает, что Мухаммед «знал все языки» (?!). По свидетельству Авла Геллия, Митридат говорил на 25 языках.

Хорошо известно имя Пико делла Мирандола. В 18 лет он говорил на 22 языках. Гордость чехов Ян Амос Коменский не только заложил основы современного преподавания языков, но, помимо 12 европейских языков, говорил по-арабски, по-турецки и по-персидски. Венгерская нация, кроме известного уже читателям Арминия Вамбери, произвела на свет Шандора Кёрёши Чома, который владел 18 языками и создал первый в мире словарь тибетского языка.

Но пальма первенства, по-моему, без сомнения принадлежит кардиналу Медзофанти. Заслуживает он ее не только за то, что разработал чрезвычайно интересный оригинальный метод изучения языков, и не только за количество языков, на которых он говорил и объяснялся, но и за то, что не обошел такой небольшой и незначительный, а в те времена и подавно неважный, как венгерский.

Когда говорят о Медзофанти, всегда начинают спорить, на скольких же языках он говорил. Одни историки утверждают, что на 100; сам же он в 1839 году писал, что «знаю пятьдесят языков и еще болоньский». В 1846 году он говорил уже о «семидесяти восьми и нескольких диалектах». И все это он изучил, никогда не покидая пределов Италии, более того, от родной Болоньи он никогда не уезжал далее чем на 40 километров!

Родился он в многодетной рабочей семье. Еще до поступления в школу было замечено, что он безошибочно запоминал случайно услышанные на улице латинские слова; это и послужило причиной того, что его послали обучаться теологии – единственное образование, доступное беднякам.

Беспрерывные войны и междоусобицы, раздиравшие Италию, наполняли госпитали Болоньи ранеными и умирающими самых различных национальностей. У их ложа Медзофанти нередко появлялся в качестве исповедника. Метод его несколько напоминал метод, которым изучал английский язык Лайош Кошут, только материалом служили не шекспировские драмы, а тексты молитв, которые он слышал на разных языках от представителей многих народов, наводнявших Болонью и которые послужили ему учебными текстами.

Молодой священник быстро приобрел широкую известность за границей, и проезжавшие через Болонью представители зарубежного клира и высокопоставленные светские лица не упускали возможности познакомиться с «удивительным каноником». Он же на все «почему» и «как» отвечал, что своими успехами обязан двум выдающимся человеческим добродетелям, которые более всего распространены среди бедняков, – энергии и терпению. Встречи с Медзофанти проходили обычно в каком-нибудь большом зале, где собирались любопытные иностранцы, он же, переходя от одной группы к другой, отвечал на вопросы на том языке, на котором они были заданы. Свидетели говорят, что он переключался с одного языка на другой без единой запинки и по просьбе посетителей писал на разных языках эпиграммы, шуточные экспромты на книгах, рисунках, альбомах, которые ему для этой цели протягивали. Венгерскому, говорят, он научился тоже от солдат, которых судьба забросила в Италию; кое-кто утверждает, что Медзофанти мог подражать четырем венгерским говорам. Но на такие, уже поистине фантастические слухи полагаться, конечно, нельзя. Позвольте мне как патриотке родного языка привести, однако, высказывание Медзофанти:

«Знаете ли вы, какой язык по своей комбинативности, ритму и гармонии превосходит все прочие и стоит в одном ряду с несравненными греческим и латынью? Венгерский. Мне известны многочисленные стихи новых венгерских поэтов, которые пленяют своей напевностью всякого, кто их услышит. Проследите со вниманием историю будущего, и вы станете свидетелями такого великого взлета венгерского поэтического гения, который наверняка превзойдет и мое пророчество. Видно, даже венгры не знают, какие сокровища таит в себе их язык».

А в отношении языков вообще ученый-каноник записал в своем дневнике: «Достичь того же, чего достиг я, сможет всякий, кто захочет узрить сокровенную суть языка и прилежанием своим разложит его на простые понятные каждому части, составит о них точное суждение и запечатлеет в своей памяти».